Неточные совпадения
Потом
посылали его в спальню к княгине принесть образ в
серебряной, золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити, старательно засунув его за подушки.
—
Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек на
серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.
Николай Петрович умолк, а Аркадий, который начал было слушать его не без некоторого изумления, но и не без сочувствия, поспешил достать из кармана
серебряную коробочку со спичками и
послал ее Базарову с Петром.
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в
серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно
шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони
серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
В окно смотрело
серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном
серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами,
шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин
пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла
серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них говорил...
Пошли в соседнюю комнату, там, на большом, красиво убранном столе, кипел
серебряный самовар, у рояля, в углу, стояла Дуняша, перелистывая ноты, на спине ее висели концы мехового боа, и Самгин снова подумал о ее сходстве с лисой.
Скука вытеснила его из дому. Над городом, в холодном и очень высоком небе, сверкало много звезд, скромно светилась
серебряная подкова луны. От огней города небо казалось желтеньким. По Тверской, мимо ярких окон кофейни Филиппова, парадно шагали проститутки, щеголеватые студенты, беззаботные молодые люди с тросточками. Человек в мохнатом пальто, в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина, сказал девице, с которой
шел под руку...
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин
пошел к дантисту. День был хороший, в небе цвело
серебряное солнце, похожее на хризантему; в воздухе играл звон колоколов, из церквей, от поздней обедни, выходил дородный московский народ.
И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелеными холмами, с
серебряной речкой; он
идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за талию, сидит в беседке, на террасе…
Он схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу
серебряный рубль, приготовленный бабушкой, чтоб
послать к Ватрухину за мадерой.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин, надев пальто,
пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою
серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфеньке.
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с
серебряной рукояткой, накинул на руку макинтош и
пошел за Верой в аллею.
У многих, особенно у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или
серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова, есть еще малочисленные племена, или, лучше сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское правительство иногда
посылает за ними небольшие отряды солдат, как на охоту за зверями.
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из
серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат и, быстро и тяжело ступая,
пошел в соседнюю с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
И
идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на
серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости…
Я дал ей мелкую
серебряную монету; она захохотала, увидя ее, но, вместо того чтоб
идти прочь, влезла на облучок кибитки, повернулась ко мне и стала бормотать полусвязные речи, глядя мне прямо в лицо; ее взгляд был мутен, жалок, пряди волос падали на лицо.
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и
пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни
серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и вечер: свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки, — верно, где-нибудь народ
идет с работы и веселится; по Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника! Блеснул на небе
серебряный серп. Вот кто-то
идет с противной стороны по дороге. Трудно разглядеть в темноте. Это возвращается Катерина.
Ждем и мы. Вот
идет толстый купец с одной стороны и старуха-нищенка — с другой. Оба увидали
серебряную монету, бросились за ней, купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но ребята потянули нитку, и монета скрылась.
«Эрмитаж» стал давать огромные барыши — пьянство и разгул
пошли вовсю. Московские «именитые» купцы и богатеи посерее
шли прямо в кабинеты, где сразу распоясывались… Зернистая икра подавалась в
серебряных ведрах, аршинных стерлядей на уху приносили прямо в кабинеты, где их и закалывали… И все-таки спаржу с ножа ели и ножом резали артишоки. Из кабинетов особенно славился красный, в котором московские прожигатели жизни ученую свинью у клоуна Таити съели…
Здесь давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни здесь не подавались, хотя вина
шли и французские, но перелитые в старинную посуду с надписью — фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т. п., а для шампанского подавался огромный
серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали вино
серебряным ковшом, а пили кубками.
Крыштанович уверенным шагом повел меня мимо прежней нашей квартиры. Мы прошли мимо старой «фигуры» на шоссе и
пошли прямо. В какой-то маленькой лавочке Крыштанович купил две булки и кусок колбасы. Уверенность, с какой он делал эту покупку и расплачивался за нее
серебряными деньгами, тоже импонировала мне: у меня только раз в жизни было пятнадцать копеек, и когда я
шел с ними по улице, то мне казалось, что все знают об этой огромной сумме и кто-нибудь непременно затевает меня ограбить…
Счет
шел на ассигнации, но эти крепостные ассигнации стоили дороже вольных
серебряных рублей.
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало
серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце,
пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не
пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.
Князь встал, поспешно снял с себя плащ и остался в довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету
шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские
серебряные часы.
А вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не нажил; все у них
пошло хинеюи жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе не производили, — а денежки все порешил, и помянуть его нечем, ложки
серебряной от них не осталось, и то еще, спасибо, Глафира Петровна порадела».
Рыбы поймали такое множество, какого не ожидали, и потому
послали за телегой; по большей части были
серебряные и золотые лещи, ярко блиставшие на лунном свете; попалось также довольно крупной плотвы, язей и окуней; щуки, жерехи и головли повыскакали, потому что были вороваты, как утверждали рыбаки.
На четвертые сутки нас,
слава богу, взяли в плен и отвели в крепость. На мне был синий панталон, мундир из хорошего сукна, пятнадцать талеров денег и
серебряные часы — подарок моего папеньки. Французский Soldat все взял у меня. На мое счастье, у меня было три червонца, которые маменька зашила мне под фуфайку. Их никто не нашел!
— Так и должно быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет.
Идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное сердце, сильное, звучное, как
серебряный колокол…
Лежит в
серебряном ящике под дурацкими султанами одна дохлая обезьяна, а другие живые обезьяны
идут за ней следом, с вытянутыми мордами, понавесив на себя и спереди и сзади смешные звезды и побрякушки…
— Да как завел меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый
серебряный, задаром
пошел: симилёровый, говорят.
Впрочем, представим все лучше в образах: в три часа Аггей Никитич сбирается
идти продавать свою пару лошадей, и вдруг перед его домом остановилась тоже пара, но только внушительнейшая, в сбруе с
серебряным набором, запряженная во внушительнейшие сани, в которых сидел откупщик во внушительнейшей бекеше и старавшийся придать своей физиономии внушительнейшее выражение.
Серебряный видел с своего места, как Вяземский изменился в лице и как дикая радость мелькнула на чертах его, но не слыхал он, о чем
шла речь между князем и Иваном Васильевичем.
Подвигаясь медленно вперед, чтобы дать время толпе раздвинуться,
Серебряный услышал панихидное пение и спросил, по ком
идет служба?
С радостью выехал
Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду на блестящие бахтерцы и давай бить литовцев, где только бог
посылал.
— Добрые молодцы, — сказал
Серебряный, — я дал царю слово, что не буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое слово, понести царю мою голову. Хотите ль
идти со мною?
— Да постой, не туда ты
идешь, князь, — прибавил Годунов, видя, что
Серебряный направляется к красным сеням, и, взяв его за руку, он проводил его на заднее крыльцо.
Перстень задумался.
Серебряный ехал осторожно, вглядываясь в темную даль; Максим молчал. Глухо раздавались по дороге шаги разбойников; звездная ночь безмолвно раскинулась над спящею землей. Долго
шла толпа по направлению, указанному татарином, которого вели под саблей Хлопко и Поддубный.
Волосы
Серебряного стали дыбом. Когда в первый раз Иоанн осудил его на смерть, он твердо
шел на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах был вынести этого голоса и взгляда.
Ехал
Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он
шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Михеич в эту же ночь отправился в монастырь, а
Серебряный, лишь только занялась заря,
пошел проститься с Годуновым.
— А до того, — ответил Годунов, не желая сразу настаивать на мысли, которую хотел заронить в
Серебряном, — до того, коли царь тебя помилует, ты можешь снова на татар
идти; за этими дело не станет!
— Говорят про вас, — продолжал
Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли
пошло на то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
В мыслях
Серебряного нелегко укладывалось два впечатления разом, и надежда
идти на татар вытеснила на время овладевшее им уныние.
— Кабы не был он царь, — сказал мрачно
Серебряный, — я знал бы, что мне делать; а теперь ничего в толк не возьму; на него
идти бог не велит, а с ним мыслить мне невмочь; хоть он меня на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не поведу!
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в сердце своем участь
Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и пищи от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
Мерно
шел конь, подымая косматые ноги в
серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжелый конь был подобран под стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
— Скорей
пошел бы на плаху! — сказал
Серебряный.